Николай Шпыркович - Лепила[СИ]

Договорившись с какими–то знакомыми голландцами или немцами, он развернул мощную сеть по приему этих самых лисичек по всем окрестным деревням, где их было не то, что косой — сенокосилкой не перекосить. Чуть ли не волком вывшие от безденежья сельчане, натаскали ему вагон грибов, который и был отправлен за границу. Схарчившие необычный гриб немцы пришли в восторг, сказали «гут» — и дело пошло. На мой взгляд, иначе и быть не могло, поскольку шампиньоны, которые за границей одни за гриб и считаются — не более чем вареная резина. И завертелось дело у Кавалерова так, что через какое–то время он понял, что деньжата уже есть, положение — тоже, дом, в доме и так далее — пора и про досуг подумать. Слетав пару раз в Турцию и Испанию, ему захотелось совсем уж невообразимой экзотики, и начало его носить по саваннам и джунглям. После очередного такого вояжа, вернувшись к родным березам и подберезовикам, Кавалеров почувствовал себя не шибко хорошо, причем настолько нехорошо, что ему пришлось обратиться к нам. По–первости, вообще–то, он рванул в центр, понадеявшись на то, что американские президенты замолвят за него перед тамошними светилами. Однако, проболтавшись там с недельку по «навороченным» кабинетам, где ему ставили все болезни сразу и никакой — конкретно, он взвыл, а, поскольку шел грибной сезон, требовавший неустанного внимания и контроля — вернулся к нам, и залег в палату. Оттуда уже он раздавал по телефону указания всей своей грибной сети, периодически срываясь на джипе в отдаленные деревни, где ушлые мужики норовили понатыкать в шляпки боровиков мелких гвоздей — для веса.

А между тем, не смотря на наше лечение, лучше больному не становилось, весь он стал какой–то серо–желтый, кашель то и дело прерывал его речи по телефону, а картина в легких вообще не напоминало ничего знакомого. Мы, конечно, подозревали, что болячка эта как–то связана с разъездами Кавалерова по джунглям, вот только как? Малярию мы исключили быстро, его не трясло, да и анализы показали, что в крови нет малярийного плазмодия. Туберкулез? Рак? Какая–нибудь серо–буро–малиновая лихорадка? Мы тщетно ломали головы, как и спецы из мед центров, только им было проще — написал кучу диагнозов с вопросительными знаками и смотри себе невинными глазами на больного: вот, дескать, хотел ты диагнозов — на тебе диагнозов. С вас — N баксов. Нам же — хоть с диагнозом, хоть без оного, а надо было человека лечить. Тогда то и поднялся к нам, держа руки за спиной, вышедший из отпуска, Генрих Витольдович. Он зашел к нам в палату — одним из распоряжений начальства по лечению Кавалерова было указание о немедленном переводе столь ценного пациента в реанимацию, хотя в очень уж интенсивной терапии, он, собственно, не нуждался, — и присел на стул возле кровати «грибного человека». Тихонько поговорив с пациентом с глазу на глаз, о чем–то обстоятельно опросив, Витольдович вышел из палаты, и, протирая очки носовым платком, задумчиво этак спросил у меня:

— Как вы думаете, Дмитрий Олегович, какой вкус у королевского питона?

— Не знаю, — ошарашенно сказал я, — но во всех доступных источниках утверждают, что змея похожа вкусом на курицу.

— Вот …, а господин Кавалеров говорит, что вкус у него, питона, как у большой змеи.

— Лично я думаю, что у вашего пациента лингватулидоз, он же — пороцефаллез, — сухо закончил он фразу.

Нет, ну кто мог предположить, что погоня за экзотикой доведет Кавалерова до того, что он отважится захарчить кусок питона, причем в сыром виде. Сотрудники столичного центра по тропическим заболеваниям, как говорил потом Кавалеров «уронили челюсть до ширинки», когда мы прислали нашего субъекта с такой вот бякой. Изумило их не столько заболевание, оно–то, как раз им было известно, а после нашей «добровольческой» помощи в Анголе и Мозамбике — особенно хорошо, а то, что в каком–то захудалом районе смогли правильно поставить диагноз. Чем они уж там этого возбудителя травили, не знаю, но Кавалеров вернулся, хоть и похудевший, но цветом лица уже не напоминающий источник своего благосостояния — гриб–лисичку.

Из каких таких закромов памяти выудил Витольдович эту хворь, которой люди болеют исключительно при поедании сырого мяса змеи — для меня по сей день загадка. Когда же я спросил его об этом, Г. В. только грустно улыбнулся:

— Дмитрий Олегович, вы никогда не задумывались над тем, что подавляющее большинство всех известных науке болезней открыли и описали люди, у которых не было ни компьютера, ни рентгена, ни прочего диагностического оборудования. Так, стетоскоп, руки, глаза. И — уши. Уши — это очень важный диагностический инструмент. 80 % информации о больном дает правильно собранный анамнез. Еще 10 — 15 — простейшие методы исследования — осмотр, пальпация, перкуссия, простейшие, доступные любой лаборатории анализы, а уж остальное — все эти технические премудрости, которые, в общем–то, подтверждают уже установленный диагноз, скажем, уточняют размеры камня в почке или опухоли в мозгу, достоверно устанавливают место локализации. К сожалению, такими диагностическими инструментами, как уши, язык и головной мозг масса выпускников медвузов совершенно не умеют работать. Пальцем о палец не ударят — в самом прямом, что ни на есть, смысле — перкуссией не владеют. У меня у самого племянник учится в медицинском, я его спросил из любопытства — как вас там перкутировать учат — он только рукой отмахнулся: ерунда, мол, все это, ветхозаветное старье, сейчас рентген есть. А, кстати, Ветхий Завет пока еще никто из богослужения не исключал, разве что совершеннейшие радикалы — церковники. Между прочим, иногда при пневмониях перкуссия легочного поля более информативна, чем рентгенография, ну это так, к слову. Знаете, беда не в том, что у нас в районе нет, к примеру, компьютерного томографа, — беда в том, что нынешних студентов учат те, у кого он есть, а работать они приезжают сюда, где его нет.

Для их учителей многие вещи настолько очевидны, привычны (уже!), что они забывают дать базовые истины, в том числе и то, как правильно задавать вопросы. А ведь, если не будешь правильно спрашивать — не получишь правильных ответов. Упование лишь на то, что «заграница…», то бишь «аппаратура», «нам поможет!» — по моему мнению, глубоко ошибочно. Личное общение с пациентом отходит на второй план, а ведь не зря крупные бизнесмены ведут серьезные переговоры лицом к лицу, не доверяя это дело ни телефону, ни компьютерам, ни факсам. Нынешнее же общение с пациентом у некоторых врачей напоминает сцену из сказки — больной на что–то жалуется, а доктор говорит — не ему, компьютеру! — «Катись, катись яблочко, по золотому блюдечку, покажи мне страны чужедальние, горы высокие, океаны глубокие, а раз ты такое умное, пятьсот тысяч баксов стоишь, заодно покажи, что у пациента болит, и как это называется!». Вот и Кавалерова вашего — вертели, крутили, просвечивали — а спросить толком, что же он ел в этих дальних поездках — не догадались. Я ведь тоже не семи пядей — скромно признался Витольдович, — однако рассуждал логически: у больного какое–то легочное заболевание. Вероятнее всего, полученное в Африке, или где он там был. В организм возбудитель мог попасть через легкие — вероятнее всего, через желудочно–кишечный тракт, и через кожу и слизистые. Все сделали упор, что он чего–то надышался, я же посмотрел литературу и по тем болячкам, которые передаются через пищу, причем упор сделал на редкие болезни. Вы, может быть, помните N — он назвал фамилию молодой докторессы, работавшей у нас года два назад. Задержалась она не надолго, скоропостижно вышла замуж и вместе с мужем укатила в городок побольше, Москва, кажется, называется. — К ней как–то попал на прием мужичок, сердце, говорит, болит. Она ему — электрокардиограмму — все нормально, анализы — практически, тоже; рентген, УЗИ — изменений не выявлено. Мужичок полдня проходил, все добросовестно выполнил, потом она его за руку тащит — помогите разобраться. Я его спрашиваю — «на что жалуетесь?» Он мне тоже — «сердце болит». «А откуда», — спрашиваю, «знаете, что сердце?» «Ну, в груди», — говорит, — и пальцем в бок себя тычет. «Грудь–то не ушибали» — спрашиваю? «Ага», — отвечает, — «как вчера с телеги свалился, так сердце и болит». «Раздевали больного?» — это я уже у доктора. Та краснеть начинает, значит, не раздевала. Снимает дядька рубашку, а у него там — синяк. Ушиб грудной клетки, без перелома. Всего–то и надо было пару вопросов задать, а не отпускать его в бега по кабинетам. Случай идентичный этому — он постучал пальцем по амбулаторной карте Кавалерова — разве что масштаб не тот.

С Витольдовичем всегда так — спросишь что–нибудь простое — получишь «в нагрузку» воз философии.

Однако в кабинете, с табличкой «Кардиолог» на двери, сидела лишь медсестра, старательно заполняя какой–то документ.

— А Генрих Витольдович взял отпуск за свой счет, у него мать заболела, будет через 2 дня, ну, может, через три, не помню точно — ответила она мне на вопрос «где светило?» На нет и суда нет. Я вернулся в отделение, переоделся, и, пожелав Денису на прощание «широкого горла и надежной вены» выбрался, наконец, из порядком уже надоевшей больницы. Никакие злодеи в этот раз меня не подстерегали, так что я без приключений добрался домой. Вытянувшись на диване, я открыл бутылку пива, брызнувшую на меня капельками пены, и с наслаждением потянул длинный глоток ледяного, режущего напитка. Нашарив ногой пульт, я подтащил его поближе и, нащупав самую потертую кнопку, нажал ее, включив телевизор. Шли новости — однообразные: в Ираке и Чечне взрывали, в Португалии горели, в Латинской Америке, наоборот тонули. Число жертв проговаривалось равнодушной скороговоркой, так что было совсем не страшно, ощущения, что люди умирают, или становятся инвалидами, не было. Я попробовал настроиться на гневный лад, представить, что вот, где–то в иракской больнице сейчас бедолагам хирургам предстоит оперировать израненного осколками мальчика, может быть ампутировать ему ноги, а может, у него взрывом разворотило живот или в долю секунды выжгло глаза — не получалось! Не болит чужая боль на экране. Нормальное телевизионное воспитание.